С XV строфы начинается описание дня Онегина, дня светского франта. Сутки, при всей их пустоте, насыщены до предела. Каждая мелочь в этом описании вводит нас в атмосферу 20-х годов XIX века, в тот особый круг, в котором жил герой. Болива́р — шляпа с широкими полями, которая получила своё название по имени Симона Боливара – знаменитого вождя национально-освободительного движения Латинской Америки, кумира европейских либералов. Пушкин и сам одно время носил такую шляпу. Бреге́т — модные часы фирмы парижского механика Бреге, которые изготовлялись только в одном экземпляре.
XVI
Уж тёмно: в санки он садится.«Пади, пади!» – раздался крик;Морозной пылью серебритсяЕго бобровый воротник.К Talon помчался: он уверен,Что там уж ждёт его Каверин.Вошёл: и пробка в потолок,Вина кометы брызнул ток;Пред ним roast-beef окровавленный,И трюфли, роскошь юных лет,Французской кухни лучший цвет,И Стразбурга пирог нетленныйМеж сыром лимбургским живымИ ананасом золотым.
Крик «Пади, пади!» разгонял пешеходов. Быстрая езда была признаком щёгольства. При этом чем меньше был мальчик-форейтор и чем дольше и пронзительней он кричал и тянул при этом «и-и!», тем больше гордился его хозяин. Здесь говорится о блюдах, которыми славились рестораны. Ростбиф пока непривычен, пишется по-английски, а стра́збургский «пирог нетленный» — вовсе не пирог, а паштет из гусиной печени. «Вино кометы» — шампанское урожая 1811 года, года кометы.
XVII
Ещё бокалов жажда проситЗалить горячий жир котлет,Но звон брегета им доносит,Что новый начался балет.Театра злой законодатель,Непостоянный обожательОчаровательных актрис,Почётный гражданин кулис,Онегин полетел к театру,Где каждый, вольностью дышаГотов охлопать entrechat,Обшикать Федру, Клеопатру,Моину вызвать (для того,Чтоб только слышали его).………………….
XX
Театр уж полон; ложи блещут;Партер и кресла, всё кипит;В райке нетерпеливо плещут,И взвившись, занавес шумит.……………………
Вид театра, который рисует Пушкин (строфы XX–XXII), не похож на сегодняшний: правда, ложи расположены, как и сейчас (причём дамы могли находиться только в ложах!). У сцены стояло несколько рядов кресел, а пространство за ними называлось партером. Как и на верхнем ярусе (райке́), в партере смотрели стоя. Опоздавший Онегин ступает по ногам, смотрит в «двойной лорне́т» (бинокль). Ссоры в театре не были редкостью, и из-за них Пушкин не раз участвовал в дуэлях. Перед нами бытовые зарисовки: спящие на одежде лакеи (не было гардеробов), кучера, мёрзнущие на улице, беспечные зрители, которые, как Онегин, уходят, не досмотрев пьесы, и едут готовиться к балу.
XXI
Всё хлопает. Онегин входит,Идёт меж кресел по ногам,Двойной лорнет скосясь наводитНа ложи незнакомых дам;Все ярусы окинул взором,Всё видел: лицами, уборомУжасно недоволен он;С мужчинами со всех сторонРаскланялся, потом на сценуВ большом рассеянье взглянул,Отворотился – и зевнул…………………….
XXII
Ещё амуры, черти, змеиНа сцене скачут и шумят;Ещё усталые лакеиНа шубах у подъезда спят;Ещё не перестали топать,Сморкаться, кашлять, шикать, хлопать;Ещё снаружи и внутриВезде блистают фонари;Ещё, прозябнув, бьются кони,Наскуча упряжью своей,И кучера, вокруг огней,Бранят господ и бьют в ладони;А уж Онегин вышел вон;Домой одеться едет он.……………….
XXV
Быть можно дельным человекомИ думать о красе ногтей:К чему бесплодно спорить с веком?Обычай деспот меж людей.Второй Чадаев, мой Евгений,Боясь ревнивых осуждений,В своей одежде был педантИ то, что мы назвали франт.Он три часа по крайней мереПред зеркалами проводилИ из уборной выходилПодобный ветреной Венере,Когда, надев мужской наряд,Богиня едет в маскарад.
Пётр Яковлевич Чаада́ев — философ, человек трагической судьбы, был известен не только своими взглядами, но и утончённым аристократизмом и щёгольством в одежде. Слова «педант» и «франт» вновь всплывают в характеристике героя. При этом Пушкин даёт описание костюма, модных его деталей, новых для русского языка слов и предметов: пантало́ны, фрак, жиле́т. В те годы этих слов ещё не было в словарях русского языка.
XXVI
В последнем вкусе туалетомЗаняв ваш любопытный взгляд,Я мог бы пред учёным светомЗдесь описать его наряд;Конечно б это было смело,Описывать моё же дело:Но панталоны, фрак, жилет,Всех этих слов на русском нет;А вижу я, винюсь пред вами,Что уж и так мой бедный слогПестреть гораздо б меньше могИноплемёнными словами,Хоть и заглядывал я встарьВ Академический Словарь.
XXVII
У нас теперь не то в предмете:Мы лучше поспешим на бал,Куда стремглав в ямской каретеУж мой Онегин поскакал.…………………
XXXV
Что ж мой Онегин? ПолусонныйВ постелю с бала едет он:А Петербург неугомонныйУж барабаном пробуждён.Встаёт купец, идёт разносчик,На биржу тянется извозчик,С кувшином охтенка спешит,Под ней снег утренний хрустит.Проснулся утра шум приятный.Открыты ставни; трубный дымСтолбом восходит голубым,И хлебник, немец аккуратный,В бумажном колпаке, не разУж отворял свой васисдас.
Пушкин рисует день «неугомонного» Петербурга. Бумажный колпак хлебника — колпак из хлопчатобумажной материи, который носил булочник. Написанное курсивом слово «васисдас» — игра слов; оно звучит и как форточка по-французски и как жаргонная кличка немца с его постоянным вопросом: «Что это?» – «Was ist das?».
XXXVI
Но, шумом бала утомленный,И утро в полночь обратя,Спокойно спит в тени блаженнойЗабав и роскоши дитя.Проснётся за́ полдень, и сноваДо утра жизнь его готова,Однообразна и пестра.И завтра то же, что вчера.Но был ли счастлив мой Евгений,Свободный, в цвете лучших лет,Среди блистательных побед,Среди вседневных наслаждений?Вотще ли был он средь пировНеосторожен и здоров?
Автор сочувствует человеку, живущему столь однообразной и в то же время пёстрой жизнью. Он для него «мой Евгений», друг. В этих строках речь идёт и о дружбе, и о том, как велико отличие двух друзей. Факт дружбы Онегина и Автора был важен Пушкину, поэтому по поводу этих строф завязалась переписка о создании иллюстрации. В начале ноября 1824 года он написал брату Льву Сергеевичу: «Брат, вот тебе картинка для Онегина – найди искусный и быстрый карандаш… чтоб всё в том же местоположении». Ему было важно, чтобы оба героя были изображены на фоне Петропавловской крепости. Когда А. Нотбек создал иллюстрацию, Пушкин тут же откликнулся эпиграммой:
Вот перешед чрез мост Кокушкин,Опёршись задом о гранит,Сам Александр Сергеич ПушкинС мосье Онегиным стоит.Не удостаивая взглядомТвердыню власти роковой,Он к крепости стал гордо задом:Не плюй в колодец, милый мой.
XXXVII
Нет: рано чувства в нём остыли;Ему наскучил света шум;Красавицы недолго былиПредмет его привычных дум;Измены утомить успели;Друзья и дружба надоели,…………………И хоть он был повеса пылкой,Но разлюбил он наконецИ брань, и саблю, и свинец.
XXXVIII
Недуг, которого причинуДавно бы отыскать пора,Подобный английскому сплину,Короче: русская хандраИм овладела понемногу;Он застрелиться, слава Богу,Попробовать не захотел,Но к жизни вовсе охладел.…………………
XLV
Условий света свергнув бремя,Как он, отстав от суеты,С ним подружился я в то время.Мне нравились его черты,Мечтам невольная преданность,Неподражательная странностьИ резкий, охлаждённый ум.Я был озлоблен, он угрюм;Страстей игру мы знали оба:Томила жизнь обоих нас;В обоих сердца жар угас;Обоих ожидала злобаСлепой Фортуны и людейНа самом утре наших дней.…………………
XLVII
Как часто летнею порою,Когда прозрачно и светлоНочное небо над НевоюИ вод весёлое стеклоНе отражает лик Дианы,Воспомня прежних лет романы,Воспомня прежнюю любовь,Чувствительны, беспечны вновь,Дыханьем ночи благосклоннойБезмолвно упивались мы!Как в лес зелёный из тюрьмыПеренесён колодник сонный,Так уносились мы мечтойК началу жизни молодой.
XLVIII
С душою, полной сожалений,И опершися на гранит,Стоял задумчиво Евгений,Как описал себя пиит.Всё было тихо; лишь ночныеПерекликались часовые;Да дрожек отдалённый стукС Мильонной раздавался вдруг;Лишь лодка, вёслами махая,Плыла по дремлющей реке:И нас пленяли вдалекеРожок и песня удалая…Но слаще, средь ночных забав,Напев Торкватовых октав!………………….
L
Придёт ли час моей свободы?Пора, пора! – взываю к ней;Брожу над морем, жду погоды,Маню ветрила кораблей.Под ризой бурь, с волнами споря,По вольному распутью моряКогда ж начну я вольный бег?Пора покинуть скучный брегМне неприязненной стихииИ средь полуденных зыбей,Под небом Африки моей,Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил.
Привычная формула поговорки «Брожу над морем, жду погоды» превращается в небезопасное признание после того, как автор указал, что глава создана в Одессе. Это намёк на план бегства за границу, который он вынашивал в южной ссылке.